Введение 3
Глава 1. Лев Николаевич Толстой 5
1.1. Духовные искания Льва Николаевича...………………………….5
Глава 2. Отличие религиозных взглядов Льва Николаевича от
официального православия………………………………………………. 8
2.1. В чем моя вера………………………………..…… …………………...8
Заключение 13
Список использованной литературы 14
Введение
Актуальность темы контрольной работы заключается в том, что в настоящее время религиозные взгляды Толстого от официального православия плохо изучены. Церковь пытается исказить мнение писателя, давая не всегда правильную оценку мышления Льва Николаевича, склоняя людей на свою сторону.
В наше время после того, как страна прожила в атеизме 70 лет, и православная религия вновь стала возобладать сердцами людей, многие стали задумываться о Боге. Правильность православной религии – вот в чем главный смысл духовных исканий Толстого. Лев Николаевич очень хорошо описывает недостатки православной религии. Он ищет истинного Бога, занимается переводом подлинников Евангелия. Его религиозные труды следует прочитать каждому человеку, в особенности тому, кто считает себя христианином.
Если еще можно не размышлять о церковных догматах (поскольку догмат – постановление, утверждённые высшими церковными инстанциями положения вероучения, выдаваемые церковью за непреложную истину и не подлежащие критике), то невозможно спокойно говорить о множестве недостатков сплетенных религией и обществом, которые обнаруживает писатель. Если проанализировать религиозные произведения Толстого, то можно провести параллель между временем православной церкви и понять, что много всего остается неизменным и на сегодняшний день.
Степень изученности темы. Религиозно-философские взгляды Льва Николаевича Толстого хорошо представил А. В. Мень. 1
Цель работы: рассмотреть религиозные взгляды Льва Николаевича Толстого, найти основные отличия религиозных взглядов писателя от официального православия.
Задачи:
- Проанализировать духовные искания Льва Николаевича Толстого
- Изучить отличия религиозных взглядов Льва Николаевича Толстого от православной религии.
Структура работы: контрольная работа состоит из введения, двух глав, заключения и списка использованной литературы.
Глава 1. Лев Николаевич Толстой
- Духовные искания Льва Николаевича
История духовных исканий Льва Николаевича – это история его поколения и не одного, а даже нескольких. Писатель прожил долгую жизнь, и влияние Толстого на современников было колоссальным. Однако сегодняшние читатели смутно представляют себе, в чем был смысл его учения и в чем трагедия великого писателя. Говоря о Толстом в первую очередь имеют ввиду писателя, авторов романов, но забывают о том, что он также и мыслитель. Мыслитель, который создал свою собственную философию, был не доволен христианскими догматами и критиковал православную церковь.
Лев Николаевич рано стал задумываться над смыслом жизни, анализировать свои поступки, думать об этических сторонах человеческого бытия. Также рано он думал о боге, о православной вере и писал в религиозном произведении “Исповедь”: «Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей с детства, и во все время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили» 2 . Но не стоит принимать это высказывание Толстого буквально, вера у него была, но только расплывчатая в виде деизма. Он искал смысл жизни в семье, труде, в том, что люди называют счастьем.
“Война и мир” – роман, где Лев Николаевич верит в судьбу, которая ведет человека туда, куда он не хочет идти. Для него Наполеон представляется некой исторической фигурой, и масса людей движется, как муравьи по каким-то таинственным законам. Также Толстой верит в воссоединение человека с природой. Князь Андрей внутренне разговаривает с дубом. Дуб является бесконечным символом природы, к которой стремиться душа героя. Тщетны духовные поиски Пьера Безухова, который становится масоном, выполняя их обряды (завязывание глаз и повторяя слова). Странно, что героям романа и в голову не приходит идти христианским путем. Виной всему распространившейся к XVIII веку деизм, т.е. догматы деизма, который отрицает и Откровение, и Боговоплощение, и личность Иисуса Христа как Откровение Бога на земле, а представляет Его только как учителя и пророка.
“Анна Каренина” – трагический роман, который показывает нравственную гибель Анны. Писатель описывает историю жизни женщины, как злой рок, судьба, таинственный Бог расправляется с грешницей. И поэтому Лев Толстой начал свой роман словами из Библии, словами Божьими: «Мне отмщение, и Аз воздам». 3 Толстой истолковал эти слова, как судьба, то есть Бог, мстит человеку за грех, наказывает.
Анафема настигла Льва Николаевича, когда в романе “Воскресение” он написал о главном таинстве вере Христовой, о Евхаристии такие слова: «взяв в руки золоченую чашку, вышел с нею в середние двери и пригласил желающих тоже поесть тела и крови Бога, находившихся в чашке». 4
Можно назвать Толстого духовным диссидентом, или инакомыслящим. Он искал ответы на религиозные вопросы, которые не всегда могло объяснить священное писание и православная церковь. Простые и умные люди рассказывали ему о вере, но он не мог понять их веру и упорно искал свою.
Многие рассуждают о том, что человек находит Бога в себе в трудные времена, но если смотреть на Льва Николаевича, то нельзя сказать, чтобы он испытывал трудности. У него было все для собственного счастья: талант, семья, богатство. Но он делает паузу, задумывается и задается вопросами: «Что выйдет из того, что я делаю нынче, что буду делать завтра, - что выйдет из всей моей жизни? Зачем мне жить, зачем чего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать? Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?». В поисках за ответами на вопрос жизни писатель испытал такое же чувство, которое одолевает заблудившегося человека в лесу. 5
Глава 2. Отличие религиозных взглядов Л.Толстого от официального православия
- В чем моя вера
Разногласие Толстого с православной церковью началось очень рано. Будучи эрудированным человеком, он много знал и считал неправильным быть христианином и не исполнять положение о непротивлении злу. С детства писателя учили, что Христос – Бог и учение его Божественно, но так же учили уважать заведения, которые насилием обеспечивают безопасность от злого, учили почитать эти заведения священными. Льва Николаевича учили противостоять злому и внушали, что унизительно покоряться злому, а похвально давать злу отпор. Потом Толстого учили воевать, т.е. убийством противодействовать злым, и воинство, членом которого он был, называли христолюбивым воинством; и деятельность эту освящали христианским благословением. Кроме того, с детства и до возмужалости его учили уважать то, что прямо противоречит закону Христа. Дать отпор обидчику, отмстить насилием за оскорбление; все это не только не отрицали, но и внушали Толстому, что все это прекрасно и не противоречит закону Христа. После всего этого у Льва Николаевича появилось заблуждение. Оно возникло из исповедания Христа на словах и отрицания его на деле. «Все на самые различные лады понимают учение Христа, но только не в том прямо простом смысле, который неизбежно вытекает из Его слов» 6 – считает Лев Николаевич. Люди устроили всю свою жизнь на основаниях, которые отрицает Иисус, и никто не хочет понять учение Христа, в его прямом смысле. Закон Христа несвойственен человеческой природе, он и состоит в том, чтобы отбросить от себя это несвойственное человеческой природе мечтательное учение людей о непротивлении злу, делающее их жизнь несчастною. Мир, не тот, который дал Бог для радости человека, а тот мир, который создан людьми для их погибели, есть мечта, и мечта самая дикая, страшная, бред сумасшедшего, от которого стоит только раз проснуться, чтобы уже никогда не возвращаться к этому ужасному сну. Люди забыли, чему учил Христос, что он сказал нам о нашей жизни – о том, что нельзя гневаться, убивать, нельзя защищаться, а надо подставлять щеку обидчику, что нужно любить своих врагов. Иисус не мог себе представить, что те, кто верит в его учение любви и смирения, могут спокойно убивать своих братьев.
Лев Николаевич приводит в пример юношу – крестьянина, который отказался от военной службы на основании Евангелия. Церковные учителя внушали юноше его заблуждение, но так, как он поверил не им, а Христу, то его посадили в тюрьму и продержали там, пока юноша не отрекся от Христа. И это происходило после 1800 лет, как христианам дана была заповедь: "Не считай людей других народов своими врагами, а считай всех людей братьями и ко всем относись так же, как ты относишься к людям своего народа, и потому не только не убивай тех, которых называешь своими врагами, но люби их и делай им добро". 7
Общественное мнение, религия, наука, все говорят, что человечество ведет неправильную жизнь, но как стать лучше и сделать лучше жизнь – это учение невыполнимо. Религия объясняет это тем, что Адам пал и мир лежит во зле. Наука говорит то же самое, но другими словами, догматом первородного греха и искупления. В учении искупления два пункта, на которых все держится: 1) законная жизнь человеческая есть жизнь блаженная, жизнь же мирская здесь есть жизнь дурная, не поправимая усилиями человека и 2) спасение от этой жизни – в вере. Эти два пункта стали основой для верующих и неверующих псевдохристианского обществ.Из второго пункта появилась церковь и ее учреждения, а из первого пункта происходят философские и общественные мнения.
Извращение смысла жизни извратило всю разумную деятельность человека. Догмат падения и искупления человека закрыл от людей и исключил все знания для того, чтобы человек мог понять, что ему нужно для лучшей жизни. Философия и наука враждебно относятся к псевдохристианству и гордятся этим. Философия и наука говорят обо всем, но только не о том, как сделать жизнь лучше, чем она есть.
Учение Иисуса Христа – учение о сыне человеческом, для того, чтобы люди делали благо, стремились к лучшему образу бытия. Нужно понять учение Христа о вечной жизни в Боге. О своем воскресении сам Иисус не говорил ни слова, но как учат богословы, основа веры Христовой – в том, что Иисус воскрес, зная, что главный догмат веры будет состоять именно в воскресении. Но Христос ни разу не упомянул об этом в Евангелии, он возвышает сына человеческого, т.е. сущность жизни человека – признать самого себя сыном Бога. Иисус говорит: что его будут мучить и убьют, Сын Человеческий, сознавший себя сыном Бога, все – таки будет восстановлен и восторжествует над всем. И эти – то слова толкуются за предсказание о его воскресении. 8
Китайцы, индусы, евреи и все люди в мире, которые не верят в догмат о падении человека и искупления его, жизнь – это жизнь такая, какая она есть. Человек рождается, живет, заводит детей, воспитывает их, стареет и умирает. Дети его продолжают жизнь, которая продолжается от поколения к поколению. Наша же церковь говорит, что человеческая жизнь – высшее благо, представляется нам маленькой частицей той жизни, которая скрыта от нас на время. Наша жизнь дурная и падшая, насмешка над настоящей, над тою, которую почему – то мы воображаем, что Бог должен был дать нам. Цель нашей жизни заключается не в том, чтобы прожить ее так, как хочет Бог, не в том, чтобы сделать ее вечною в поколениях людей, как евреи, или слиянием ее с волею Отца, как учил Христос, а в том, чтобы поверить, что после смертной жизни начнется настоящая. Иисус не говорил про нашу воображаемую жизнь, но которую Бог должен был дать, но не дал. Христос не знал о грехопадении Адама и вечной жизни в раю и бессмертной души вдунутой Богом в Адама, и он нигде об этом не упоминал. Иисус учил о жизни такой, какая она есть и всегда будет. Мы же подразумеваем ту мнимую жизнь, которой никогда не было.
Есть очень старое заблуждение, что человеку лучше уйти от мира, чем поддаваться искушениям. Задолго до Христа написана повесть, против этого заблуждения о пророке Ионе. Идея в повести одна: Иона – пророк, который один желает быть праведным и уходит от безнравственных людей. Но Бог говорит ему, что – он пророк, который должен сообщить потерянным людям истину, и поэтому он должен быть рядом с людьми, а не уходить от них. Иона пренебрегает развращенных ниневитян и бежит от них. Но как не убегает пророк от своего назначения, Бог все равно приводит его к ниневитянам и они принимают через Иона учение Бога и их жизнь становится лучше. Но Иона не радуется, что он орудие воли Бога, он раздосадован и ревнует Бога к ниневитянам – ему одному хотелось быть хорошим и разумным. Пророк уходит в пустыню, плачет и сетует на Бога. После этого над Ионой вырастает тыква за одну ночь, которая спасает его от солнца, а в другую ночь червь съедает тыкву. Иона еще более сетует на Бога за то, что тыква пропала. Тогда Бог говорит пророку: ты жалеешь, что та тыква, которую ты считал своей пропала, а мне разве не жалко было огромного народа, который погибал, живя, как животное, не умея отличить правой руки от левой. Твое знание истины нужно было, чтобы передать его тем, кто его не знали. 9
Церковь
учит, что Христос – Богочеловек
давший нам пример жизни. Вся известная
нам жизнь Иисуса происходит в
центре событий: с блудницами, мытарями,
с фарисеями. Главные же заповеди Христа
– любовь к ближнему и проповедование
людям его учения, а это требует нерушимое
общение с миром. Выходит вывод, что по
учению Христа нужно уйти от всех, уйти
от мира. Получается, что нужно делать
совсем обратное тому, чему Иисус учил
и тому, что он делал. Мирским и монашеским
людям церковь повествует не учением о
жизни – как сделать ее лучше для себя
и для других, а учением о том, во что нужно
верить светскому человеку, чтобы живя
неправильно, все – таки спастись на том
свете, а для монашествующих, тем сделать
жизнь еще хуже, чем она есть. Но Христос
этому не учил. Иисус учил истине, но если
истина отвлеченная, то это истина будет
истиной и в действительности. Если жизни
в Боге – это нераздельная истинная жизнь,
блаженная сама в себе, то она истинна,
здесь на земле, при всех возможных обстоятельствах
в жизни. Если бы жизнь здесь не подтверждала
учения Христа о жизни, то это учение было
бы не истинно. 10
2.1. В чем моя вера………………………………..………………………...8
Заключение 13
Список использованной литературы 14
Когда мы говорим о Толстом, то, прежде всего, имеем в виду писателя, автора романов, повестей, но забываем о том, что он также и мыслитель. Можно ли назвать его крупным мыслителем? Он был крупный человек, он был великий человек. И даже если мы не можем принять его философию, почти каждый из нас благодарен ему за какие-то радостные мгновения, нами испытанные, когда мы читали его повести, его художественные произведения. Мало находится людей, которые вообще бы не любили его творчества. В разные эпохи нашей собственной жизни Толстой вдруг открывается нам с каких-то новых, неожиданных сторон.
Религиозно-философские искания Льва Николаевича Толстого были связаны с переживанием и осмыслением самых разнообразных философских и религиозных учений. На основе чего формировалась мировоззренческая система, отличавшаяся последовательным стремлением к определенности и ясности (в существенной мере - на уровне здравого смысла). При объяснении фундаментальных философских и религиозных проблем и соответственно своеобразным исповедально-проповедническим стилем выражения собственного символа веры то же время критическое отношение к Толстому именно как к мыслителю представлено в российской интеллектуальной традиции достаточно широко. О том, что Толстой был гениальным художником, но "плохим мыслителем", писали в разные годы В.С. Соловьев, Н.К. Михайловский, Г.В. Флоровский, Г.В. Плеханов, И.А. Ильин и другие. Однако, сколь бы серьезными подчас ни были аргументы критиков толстовского учения, оно безусловно занимает свое уникальное место в истории русской мысли, отражая духовный путь великого писателя, его личный философский опыт ответа на "последние", метафизические вопросы.
Глубоким и сохранившим свое значение в последующие годы было влияние на молодого Толстого идей Ж.Ж. Руссо. Критическое отношение писателя к цивилизации, проповедь "естественности", вылившаяся у позднего Л. Толстого в прямое отрицание значения культурного творчества, в том числе и своего собственного, во многом восходят именно к идеям французского просветителя.
К более поздним влияниям следует отнести моральную философию А. Шопенгауэра ("гениальнейшего из людей", по отзыву русского писателя) и восточные (прежде всего буддийские) мотивы в шопенгауэровском учении о "мире как воле и представлении". Впрочем, в дальнейшем, в 80-е годы, отношение Толстого к идеям Шопенгауэра становится критичней, что не в последнюю очередь было связано с высокой оценкой им "Критики практического разума" И. Канта (которого он характеризовал как "великого религиозного учителя"). Однако следует признать, что кантовские трансцендентализм, этика долга и в особенности понимание истории, не играют сколько-нибудь существенной роли в религиозно-философской проповеди позднего Толстого, с ее специфическим антиисторизмом, неприятием государственных, общественных и культурных форм жизни как исключительно "внешних", олицетворяющих ложный исторический выбор человечества, уводящий последнее от решения своей главной и единственной задачи - задачи нравственного самосовершенствования. В.В. Зеньковский совершенно справедливо писал о "панморализме" учения Л. Толстого. Этическая доктрина писателя носила во многом синкретический, нецелостный характер. Но фундаментом собственного религиозно-нравственного учения этот далекий от какой бы то ни было ортодоксальности мыслитель считал христианскую, евангельскую мораль. Фактически основной смысл религиозного философствования Толстого и заключался в опыте своеобразной этизации христианства, сведения этой религии к сумме определенных этических принципов, причем принципов, допускающих рациональное и доступное не только философскому разуму, но и обычному здравому смыслу обоснование.
Лев Николаевич Толстой не был философом, богословом в полном смысле слова. И сегодня мы остановимся на нем в нашем интересном и непростом путешествии по области, долгое время скрываемой от людей, интересующихся русской религиозной мыслью.
В центре религиозно-философских исканий Л.Н. Толстого стоят вопросы понимания Бога, смысла жизни, соотношения добра и зла, свободы и нравственного совершенствования человека. Он выступил с критикой официального богословия, церковной догматики, стремился обосновать необходимость общественного переустройства на принципах взаимопонимания и взаимной любви людей и непротивления злу насилием.
К основным религиозно-философским работам Толстого можно отнести "Исповедь", "В чем моя вера?", "Путь жизни", "Царство Божие - внутри нас", "Критика догматического богословия". Духовный мир Толстого характерен этическими исканиями, сложившимися в целую систему "панморализма". Нравственное начало в оценке всех сторон жизни человеческой пронизывает все творчество Толстого. Его религиозно-нравственное учение отражает своеобразное понимание им Бога.
Толстой считал, что избавление от насилия, на котором держится современный мир, возможно на путях непротивления злу насилием, на основе полного отказа от какой-либо борьбы, а также на основе нравственного самосовершенствования каждого отдельного человека. Он подчеркивал: “Только непротивление злу насилием приводит человечество к замене закона насилия законом любви”.
Считая власть злом, Толстой пришел к отрицанию государства. Но упразднение государства, по его мнению, не должно осуществляться путем насилия, а посредством мирного и пассивного уклонения членов общества от каких бы-то ни было государственных обязанностей и должностей, от участия в политической деятельности. Идеи Толстого имели широкое хождение. Одновременно их критиковали справа и слева. Справа Толстого критиковали за критику в адрес церкви. Слева - за пропаганду терпеливой покорности властям. Критикуя Л.Н. Толстого слева, В.И. Ленин находил в философии писателя “кричащие” противоречия. Так, в работе “Лев Толстой как зеркало русской революции” Ленин отмечает, что у Толстого “С одной стороны, беспощадная критика капиталистической эксплуатации, разоблачение правительственных насилий, комедии суда и государственного управления, вскрытие всей глубины противоречий между ростом богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс; с другой стороны, - юродивая проповедь “непротивления злу” насилием”.
Идеи Толстого во время революции осуждались революционерами, так как адресовались они всем людям, включая и их самих. В то же время, являя революционное насилие по отношению к сопротивляющимся революционным преобразованиям, сами обагренные чужой кровью революционеры желали, чтобы насилие не проявлялось по отношению к ним самим. В данной связи не удивительно, что не прошло и десяти лет после революции, как было предпринято издание полного собрания сочинений Л.Н. Толстого. Объективно идеи Толстого способствовали обезоруживанию тех, кто подвергался революционному насилию.
Однако навряд ли правомерно осуждать за это писателя. Многие люди испытали благотворное влияние идей Толстого. Среди последователей учения писателя-философа был Махатма Ганди. К числу поклонников его таланта относился и американский писатель У.Э. Хоуэлс, который писал: “Толстой - величайший писатель всех времен, уже хотя бы потому, что его творчество более других проникнуто духом добра, и сам он никогда не отрицает единства своей совести и своего искусства”.
Около 90 лет тому назад Дмитрий Сергеевич Мережковский написал книгу «Лев Толстой и Достоевский». Он хотел представить Толстого (и справедливо) как полнокровного гиганта, как человека-скалу, как некоего великого язычника.
Человек, который большую часть жизни был проповедником евангельской этики, а последние 30 лет жизни посвятил проповеди христианского учения (как он его понимал), оказался в конфликте с христианской Церковью и в конечном счете был отлучен от нее. Человек, который проповедовал непротивление, был воинствующим борцом, который с ожесточением Степана Разина или Пугачева набросился на всю культуру, разнося ее в пух и прах. Человек, который стоит в культуре как феномен (его можно сравнить только с Гёте, если брать Западную Европу), универсальный гений, который за что бы ни брался - пьесы ли, публицистика ли, романы или повести - всюду эта мощь! И этот человек высмеивал искусство, зачеркивал его и в конце концов выступил против своего собрата Шекспира, считая, что Шекспир зря писал свои произведения. Лев Толстой - величайшее явление культуры - был и величайшим врагом культуры.
В «Войне и мире», увлеченный великой бессмертной картиной движения истории, Толстой выступает не как человек без веры. Он верит - в фатум. Он верит в какую-то таинственную силу, которая неуклонно ведет людей туда, куда они не хотят. Древние стоики говорили: «Судьба ведет согласного. Противящегося судьба тащит». Вот эта судьба действует в его произведениях. Как бы мы ни любили «Войну и мир», но всегда удивляет, как Толстой, такая великая личность, не чувствовал значения личности в истории. Для него Наполеон только пешка, и масса людей, в основном, действует, как муравьи, которые движутся по неким таинственным законам. И когда Толстой пытается объяснить эти законы, его отступления, исторические вставки, кажутся намного слабее, чем сама полнокровная, мощная, многогранная картина совершающихся событий - на поле брани, или в салоне фрейлины, или в комнате, где сидит один из героев.
Какая там еще вера, кроме таинственного рока. Вера, что возможно слиться с природой, опять оленинская мечта. Вспомним князя Андрея, как он внутренне беседует с дубом. Что такое этот дуб, просто старое знакомое дерево? Нет, это одновременно и символ, символ вечной природы, к которой стремится душа героя. Поиски Пьера Безухова. Тоже все бессмысленно... Разумеется, никому из героев Толстого и в голову не приходит найти по-настоящему христианский путь. Почему это так? Потому что лучшие люди ХIХ в., после катастроф века XVIII, оказались так или иначе отрезаны от великой христианской традиции. От этого трагическим образом пострадали и Церковь, и общество. Последствия этого раскола пришли в XX в. - как грозное событие, едва не разрушившее всю цивилизацию нашей страны.
Итак, развитие русской философии в целом, ее религиозной линии в частности подтверждает, что для понимания российской истории, русского народа и его духовного мира, его души важно познакомиться и с философскими поисками русского ума. Это обусловлено тем, что центральными проблемами этих поисков были вопросы о духовной сущности человека, о вере, о смысле жизни, о смерти и бессмертии, о свободе и ответственности, соотношении добра и зла, о предназначенности России и многие другие. Русская религиозная философия активно способствует не только приближению людей к путям нравственного совершенствования, но и приобщению их к богатствам духовной жизни человечества.
А Толстой наших дней в основу всей своей оценки искусства положил разъединение Добра и Красоты.
Еще другой великий религиозный вопрос, другую страшную метафизическую загадку поставил своей жизнью пред нами Толстой.
Толстой не только восстал на красоту. Все мы знаем, что он не только бесчувствен к культуре, но и прямо ей враждебен. Именно - культуре, а не только "цивилизации", Шекспиру и Гете и всей современной науке и технике, а не только кинематографу и авиации Почему "культура" побеждает и подчиняет все ему дорогое "простое", "мужицкое" ? Толстой понимал, что дело тут не в простом внешнем насилии, что корень зла лежит глубже. Он понимал, что культура есть сила. Но у Толстого как религиозного мыслителя нет ни малейшего тяготения и почтения к человеческой Силе. В ней он не видит ничего божественного. Для него Сила, так же как Красота, есть начало злое, дьявольское Добро и Бог для него всецело исчерпываются и поглощаются началом Любви, и началу Силы, как началу положительному, в его религии так же нет места, как и началу Красоты. Сила для него в нравственном смысле всецело сливается с насилием, тес грубым откровенным принуждением одного человека по отношению к другому. Сила если не тождественна, то равноценна с насилием.
В этом отношении целая пропасть лежит между Толстым и великими английскими моралистами XIX в Карлейлем и Рескином. Борцы против "мещанского" духа и "мещанской" морали, оба, и Карлейль, и Рескин, страстно любили культуру и ясно видели в ней творческую работу религиозного начала.
Разногласие между Толстым и великими английскими моралистами есть не только разногласие в оценке культуры. Его захват гораздо шире. Карлейль и Рескин любили в культуре Силу. Отсюда - их проповедь дисциплины и авторитета, защита государственного могущества и войны.
Это глубочайшее моральное разногласие, упирающееся в разногласие метафизическое. Более того, тут прямо разные, даже антагонистические мироощущения, различная религия.
Есть ли Сила или, точнее, превосходство в силе просто факт, или оно указует на нечто основное, метафизическое, а потому имеющее и огромный моральный смысл? Совершенно ясно, какое значение имеет этот вопрос для моральной оценки всей современной культуры и как из различного отношения к Силе вытекает различная оценка этой культуры.
Как Добро связано с Силой? Отрицательно или положительно? Моральная проблема силы есть как бы та загадочная метафизическая бездна, в которую - перед пытливым философским взором - расширяются все предельные проблемы современности: социализм (равенство неравных по силе!), вечный мир (отказ от войны!), национальный вопрос (есть ли национальное самоутверждение нравственная правда или, наоборот, неправда?) и целый ряд других жгучих вопросов, волнующих современного человека. В конечном счете, все эти вопросы таят в себе проблему Силы.
Великое религиозное значение Толстого состоит именно в том, что своей личностью и своей жизнью он с гениальной мощью поставил перед современным человечеством две основные проблемы мирового и человеческого бытия: проблемы Красоты и Силы.
И как бы мы ни решали, как бы человечество в своей коллективной жизни, которая, по слову самого Толстого, есть "столкновение бесчисленных произволов", ни решало эти проблемы, - Толстой в своей суровости и прямолинейности дал нам великие уроки такой последовательности и честности мысли, от которой человечество почти отвыкло.
Он подверг своему суду не частности и выводы, а основы и посылки всей современной культуры и культуры вообще. В этом отношении - да и не только в этом - Толстой подлинный восстановитель христианства. Подобно христианству, он моральному и религиозному сознанию человечества принес "не мир, но меч". И оскорбление памяти Толстого будет заключаться не в том, что мы мужественно и сознательно отвергнем его "меч", а в том, что мы из преклонения перед его личностью, по нравственной дряблости и умственной трусости станем притуплять толстовский "меч" и обратим это страшное орудие морального рассечения и духовного прояснения в безобидную игрушку, служащую для жалкого примирения непримиримого и, хуже того, для лицемерного затемнения подлинной остроты загадок нашего нравственного и общественного бытия.
Мораль Толстого так скудна потому, что Толстой слишком моралист, что вся загадка мира разрешается для него в моральную проблему всецелого подчинения нравственному велению Бога.
И именно потому, что он слишком моралист и в своей морали узкий догматик, он не может так подняться над нравственным миром, как поднялись более богатые и глубокие религиозные натуры. В его морали нет той улыбки снисхождения и всепрощения, которая озаряет лицо Христа. Нет у него и того глубокого и примиряющего проникновения в неустранимые противоречия и убожества человеческой природы, которое так характерно для родившейся из скепсиса религии Паскаля.
Почему Толстой не мог стать великим реформатором? Для того чтобы быть таковым, нужна или великая личная святость, или огромное действие на людей.
Был ли в восстании Толстого против красоты и искусства и борьбы несправедливости против этой красоты и искусства личный подвиг? Объективно это был величайший подвиг, величайшая жертва, которую мог принести такой человек. С этой жертвой может быть сравниваемо разве только отречение от светской науки такого ученого, как Паскаль. Но субъективно в перевороте, совершившемся с Толстым, не было или почти не было элемента личного подвига или жертвы. Этот переворот стоил ему, несомненно, больших усилий мысли, но усилий воли не видно. Толстой не оторвал своей души от искусства и красоты, а просто у него не стало к ним вкуса. К религии он пришел, не возненавидев красоту и искусство, а из удручающего сознания пустоты жизни, которая была ими наполнена. Великий человек, он никогда не был великим грешником и не мог стать великим праведником. А прирожденным праведником он никогда не был; в нем не было никогда той святости, которая дается без борьбы и подвижничества, которую прирожденный святой получает из себя. Вообще моральная личность Толстого не стояла на уровне его проповеди, она была меньше и слабее ее.
Недоступно было Толстому и то религиозное действие, которое и без личной святости может сделать человека великим религиозным реформатором. Для такого религиозного действия Толстой был все-таки слишком литератором и барином. Для такой роли нужно было другое воспитание и другая натура, более действенная и в то же время более гибкая, более властная и в то же время более пластическая.
Тем не менее в истории и психологии политики Толстой занимает совершенно особое место. Именно отсутствие поэзии в его реформах, позитивная трезвость его религиозного духа есть нечто своеобразное и замечательное. Проникновение религией, религиозные "обращения" весьма часто соединяются с экстатическим, "патологическим" состоянием духа. Вольтер считал религиозность Паскаля сумасшествием; в наше время говорят об его наследственной неврастении. И вообще часто заметна опирающаяся на известные неоспоримые факты склонность - религиозное направление мысли и чувств рассматривать как выражение психической неуравновешенности, как явление по существу ненормальное и болезненное в человеке, ставшем на уровне новейшей культуры. С этой точки зрения пример Толстого в высшей степени поучителен. С тех пор как он отдался религии, он живет только ею: к его религиозности не подмешивается никаких мотивов, посторонних религии. И в то же время религии он отдался в состоянии полного физического и душевного здоровья. Его "обращение" к Богу не может быть объяснено никакими "физическими" причинами, никакой "физиологией" или "патологией". Это дело чистого духа, факт моральный или "спиритуальный" в самом подлинном и самом позитивном смысле слова. Именно этот характер обращения Толстого к Богу придает ему особое и глубокое политическое значение, и народ, знающий заслуги и терзания Толстого в этом плане отдавался полностью мыслям и идеям Толстого.
Не будучи великим религиозным реформатором - возможен ли вообще таковой в наше время? - Толстой есть огромная сила в культурном и общественном развитии современности.
Вне всякого сомнения, множество людей под его влиянием оглянулось на себя, подвергло себя внутреннему суду, обострило свою совесть и изменило, так или иначе свое поведение. В половом вопросе влияние его было особенно сильно. Но такова судьба всякой односторонней морали, всякой проповеди, проникнутой деспотическим духом абсолютизма, всякого безусловного веления, что их влияние, как бы оно ни было велико, с течением времени в отношении к одним и тем же лицам слабеет. То же случилось с толстовской моралью. Через нее прошли очень многие, в ней остались очень немногие. Но след, ею оставляемый весьма глубок. Влияние толстовской морали на то поколение, для которого оно было новым словом и которое складывалось в 80-х гг. и вступило в жизнь в 90-х гг., было неизгладимо и очень велико.
Идеальное общество Толстого
По своим социальным идеям Толстой по отношению к существующему обществу великий революционер. Его отрицание всякой принудительной власти и в то же время всякого насилия делает его единственным последовательным анархистом, верным началу абсолютно добровольного взаимоотношения и объединения людей. Ибо он единственный из анархистов отрицание насилия признает не только принципом существования идеального человеческого общества, но и принципом его осуществления. В этом различии целая практическая и прежде всего морально-религиозная пропасть между мирным анархизмом Толстого и насильственным других анархистов. Пропасть эта так велика, что называть Толстого без оговорок и объяснений анархистом значило бы затемнять самое существо его морального и общественного учения.
Как проповедник равенства, равенства экономического и политического, как отрицатель частной собственности. Толстой несомненно принадлежит к социалистам. Но и тут положение, занятое им, совсем особенное, проводящее резкую грань между ним и большинством социалистов. Это различие вытекает из религиозности Толстого.
Современный социализм часто называют религией. Поскольку под религией разумеется лишь особое душевное состояние, характеризуемое увлечением известной задачей, доходящим до поглощения всей духовной личности человека, - многие современные социалисты могут быть названы религиозными. Поскольку под религией разумеется совокупность стремлений и идеалов, имеющих для данного человека или для данной группы людей значение высших ценностей, к которым примериваются все прочие вещи и отношения, - социализм для многих людей является религией. Но следует сказать правду: в этом смысле объектом религии могут быть даже тотализатор и гончие собаки и всякий спорт в истинном спортсмене возбуждает "религиозное" отношение.
Очевидно, что такое чисто формальное психологическое понимание религии ничего не объясняет в ее идейном существе. Религия не может быть просто увлечением чем бы то ни было, безразлично чем. Религия неразрывна с идеей Божества, и содержанием ее является отношение человека к сверхприродному, миродержавному Существу. Но этого мало для современного человека. Раз религия перестала быть поклонением Существу, внушающему страх, раз Божество или та идея, которая заменяет Божество, вызывает к себе любовь, центром религии становится свободное и деятельное служение Божеству, основанное на чувстве личной ответственности, на убеждении, что осуществление мною Блага и мое спасение, как бы оно ни мыслилось, требует напряжения всех моих сил и прежде всего зависит от меня. Нет чувства и идеи более существенной для религии, которая поднялась над ощущениями глухой зависимости и темного страха, чем чувство и идея ответственности человека за себя и за мир.
Каково же отношение социализма к этой идее?
Социализм вырос на почве того механического морально-философского мировоззрения, которое было подготовлено в XVIII в. и своего наивысшего расцвета достигло в Бентаме. Если бы сам Бентам не был всецело порождением всей предшествовавшей ему философии, если бы он не стоял на плечах Юма, Гельвеция и Гольбаха, то можно было бы сказать, что Бентам, этот осмеянный Марксом буржуазный мыслитель, есть истинный философский отец социализма. И для того чтобы убедиться, в какой мере над новейшим социализмом носится дух Бентама, достаточно заглянуть в самый замечательный английский социалистический трактат начала XIX в. - в сочинение ученика Бентама Вильяма Томпсона "An inquiry into the principles of the distribution of wealth"" (1824). Томпсон был не только учеником Бентама, он был также учеником Годвина, автора "Политической справедливости" и Овена. И Годвин и Овен - оба выросли и созрели в той же духовной атмосфере, что и Бентам. Овен, человек одной идеи, быть может, ярче, чем какой-нибудь другой писатель и деятель социализма, раскрыл его морально-философскую сущность. "Лишь с величайшими сопротивлениями и после продолжительной душевной борьбы, - говорит он в своей "Автобиографии", - я был вынужден отказаться от моих первоначальных и глубоко во мне укоренившихся христианских убеждений, но, отказавшись от веры в христианское учение, я вместе с тем был вынужден отвергнуть и все другие вероучения.
Воззрение Толстого на общественную политическую жизнь и на положение в ней человека диаметрально противоположно этой кардинальной идее социализма, которая есть не только его теоретическая основа, но - что еще важнее - его морально-философский лейтмотив. В старом, так называемом утопическом или, вернее, рационалистическом социализме, который верил в силу разума и основанного на разуме воспитания и законодательства, отрицание личной ответственности парализовалось огромной ролью, приписываемой разуму в деле перевоспитания человека и преобразования общества. Годвин и Овен, отрицая личную ответственность человека, возлагали на человеческий разум неизмеримо громадную задачу. Историческое мышление XIX в., практически психологически коренившееся в консервативной реакции против революционного рационализма предшествовавшей эпохи, выдвинуло против него воззрение на общество и его формы как на органический продукт стихийного, иррационального творчества. Это направление философски превосходно мирилось с отрицанием личной ответственности, личного подвига, личного творчества. В марксизме механический рационализм XVIII в. слился с органическим историзмом XIX в., и в этом слиянии окончательно потонула идея личной ответственности человека за себя и за мир. Социализм - в лице марксизма - отказался от морали и разума. Весь же современный социализм насквозь пропитан мировоззрением Маркса, которое есть амальгама механического рационализма XVIII в. и органического историзма XIX в. Оба элемента этой амальгамы по существу одинаково враждебны идее личной ответственности человека, лежащей в основе морального учения христианства и Льва Толстого в частности.
Теперь спрашивается: нуждается ли социализм в идее личной ответственности человека и каково вообще значение этой идеи для совершенствования человека и общества?
В чем философская сущность социализма? Одно несомненно - в основе социализма лежит идея полной рационализации всех процессов, совершающихся в обществе. В этом громадная трудность социализма. По идее социализма стихийное хозяйственно-общественное взаимодействие людей должно быль сплошь заменено их планомерным, рациональным сотрудничеством и соподчинением. Социализм требует не частичной рационализации, а такой, которая принципиально покрывала бы все поле общественной жизни. В этом заключается основная трудность социализма, ибо, очевидно, что ни индивидуальный, ни коллективный разум не способен охватить такое обширное поле и не способен все происходящие на нем процессы подчинить одному плану. Это вытекает из существа дела, и отсюда явствует, что с реалистической точки зрения речь может идти только о частичном осуществлении задач социализма, а не о всецелом разрешении проблемы социализма.
Социализм немыслим при ослаблении чувства и идеи личной ответственности, и, таким образом, эта идея и ее крепость в человеке есть необходимое (хотя, по всей вероятности, и недостаточное) условие осуществления социализма. Между тем мы уже знаем, что философски социализм исходит от отрицания этой идеи. В учении о классовой борьбе она тоже совершенно исчезает; абсолютно она чужда и философии синдикализма (если воззрение теоретиков синдикализма вообще заслуживает названия философии). Таким образом, социализм подрывал и подрывает одну из тех идей, без укрепления которых невозможно его осуществление. Это одно из интересных противоречий современного социализма, означающих его идейное банкротство и предвещающих его реальное крушение.
Впрочем, затронутая нами проблема имеет даже более широкое и общее значение, чем вопрос о судьбах социализма и об отношении к социализму Льва Толстого.
И это значение дает повод подчеркнуть философский смысл и культурную ценность моральной проповеди Льва Толстого. Эта проповедь энергично подчеркивает значение личного усовершенствования, она побуждает человека видеть в себе, в своих собственных душевных движениях, поступках и свойствах самое для него и для других важное и решающее. Противопоставление и сопоставление "внутренней" и "внешней" реформы человека не было бы, может быть, вовсе нужно, если бы именно те воззрения, которые до сих пор пользуются наибольшим кредитом в "публике" и у нас и на Западе, и в том числе и социализм, не отправлялись постоянно, сознательно или бессознательно, от понимания человеческого прогресса как усовершенствования "внешних" форм жизни. Если вообще допустимо разделение человеческой жизни на эти две области", то, думается мне, религиозная точка зрения, на которой стоит в этом вопросе Толстой и которая на первый план выдвигает "внутреннюю" реформу человечества, и практически более плодотворна и гораздо более научна, чем противоположное антирелигиозное "позитивное" воззрение. Развитие этой мысли завело бы меня слишком далеко. Скажу только, что положительное изучение хозяйства и его развития, на мой взгляд, доказывает самым ясным образом, что не мифологические "производительные силы", управляющие человеком, а человек и именно его религиозная природа имеют решающее значение для экономического "прогресса". Часто бывает, что умы ненаучные стоят на научно более правильном пути, чем умы научные. В своем религиозном воззрении на ход человеческого развития Толстой - гораздо ближе к научной истине, чем то, что признается или, по крайней мере, до сих пор признавалось за "науку".
Но даже если это и спорно, то во всяком случае делу практического оздоровления общественного мнения точка зрения, лежащая в основе проповеди Толстого, не может не принести огромной пользы. Все пережитые нами за последние годы великие политические события и перемены были как бы грандиозным психологическим экспериментом на эту тему. Многие иллюзии оказались развеянными, многие постройки рушились, потому что под ними не было того фундамента, на котором только и могут прочно держаться большие и малые человеческие дела: нравственного воспитания человека. Пусть Толстой как моралист суживает человеческую природу, пусть он слишком верит в силу проповеди и потому слишком просто представляет себе процесс воспитания (или, вернее, самовоспитания) человечества, - за ним та огромная заслуга, что он толкает мысль человечества в направлении к истинному свету.
Заключение
Говоря о значении Толстого для нашего времени, не следует забывать, что он весь, и как художник, и как мыслитель, всего же более как индивидуальность, стоит как бы над временем. Борьба такого великого художника с искусством и красотой есть факт сам по себе громадный, независимо от каких-либо практических последствий его для общественной политической жизни, и имеет вневременное значение.
Но деятельность Толстого, связанная с этим фактом, несомненно, имела и имеет в то же время огромные практические последствия. Прежде всего - политические. Толстой один из самых мощных разрушителей нашего старого порядка. Равнодушный к политике в тесном смысле, он проповедовал такие общие идеи и высказывал такие мысли по частным вопросам, которые имели огромное политическое значение, и этой его проповеди была присуща вся та сила, которую давали гений и авторитет гения. Среди идейных проповедников свободы личности в России Толстой был самым мощным и самым влиятельным.
Список литературы
1. Большая Советская энциклопедия. Том 3. М.: 1987.
2. Гусейнов А. А. Великие моралисты. М., Республика, 1995.
3. Линков В., Саакянц А. “Лев Толстой. Жизнь и творчество” изд. “Русский язык” - 1979 г.
4. Ломунов К. Н. “Лев Толстой. Очерк жизни и творчества” - М., 1984г.
5. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. - М.: 1958. Т. 18.
6. Толстой Л. Н. Сборник статей. - М., 1955г.
«Двух станов не боец, а только гость случайный...», А. К. Толстой принадлежал к кругам высшей русской аристократии, был личным другом императора Александра II, с которым вместе играл, будучи мальчиком. Однако с первых дней сознательной жизни он стал выразителем аристократической оппозиции правящему режиму, правительству и официальной идеологии. Это предопределило ту дистанцию, которой Толстой постоянно держался при императорском дворе. Независимость, с точки зрения Толстого, главная добродетель в отношениях с властями. Человек отзывчивый, прямой, благородный, презиравший всякую подлость, Толстой не унижал себя ни ложью, ни приспособленчеством, ни угодливостью. Ему был органически чужд карьеризм, его нельзя было заставить высказать мнения, противные его убеждениям.
Принимая монархию и поддерживая монархический принцип, Толстой считал, что та официальная идеология, которая распространяется правительством, и та политика, которую оно проводит, безнадежно устарели и ведут Россию по неверному и губительному историческому пути. Правительство, с точки зрения Толстого, управляет глупо и тупо («История государства Российского от Гостомысла до Тимашева», «Сон Попова», «Песня о Каткове...»), и писатель не только не желал практически поддерживать его начинания, но и говорил в глаза царю обо всех несуразностях в действиях власти. Современную ему высшую бюрократию Толстой считал каким-то болезненным наростом на теле России, никак не отвечающим ее интересам. Корни современной внутренней и внешней политики правительства заложены, по убеждению Толстого, в древности. Нынешнее правительство Александра II лишь упрямо продолжает державный курс всех русских царей, начиная с Ивана Грозного, тогда как необходимо его пересмотреть и вернуться к истокам русской демократии, складывавшейся в республиках-городах Новгороде и Пскове. Это одна сторона взглядов Толстого.
Другая состоит в решительном и непримиримом неприятии русского радикализма, идей так называемых революционных демократов с их политическими, социальными, философскими и эстетическими взглядами. Свою неприязнь к воззрениям Чернышевского, Добролюбова и их сторонников Толстой выразил в притче «Пантелей-целитель»: «И приемы у них дубоватые,/И ученье-то их грязноватое...» А в сатире -«Послание к М. Н. Лонгинову о дарвинисме» он язвительно писал о несопоставимости системы Дарвина и системы нигилистов:
Нигилистов, что ли, знамя
Видишь ты в его системе?
Но святая сила с нами!
Что меж Дарвином и теми?
От скотов нас Дарвин хочет
До людской возвесть средины -
Нигилисты же хлопочут,
Чтоб мы сделались скотины.
В них не знамя, а прямое
Подтвержденье дарвинисма,
И сквозят в их диком строе
Все симптомы атависма:
Грязны, неучи, бесстыдны,
Самомнительны и едки,
Эти люди, очевидно,
Норовят в свои же предки.
Не принимая ни правительство, ни революционную демократию, Толстой выбирает личную независимость: быть в отдалении от тех и других, не вступать ни в какой лагерь, не служить, принадлежать самому себе и иметь возможность говорить правду, как он ее понимает, и тем и другим. Александру II можно бросить в лицо упрек в несправедливом тюремном заключении Чернышевского, над нигилистами посмеяться в сатирических строфах. Впрочем, ядовитой и веселой насмешки достойны обе «партии» - правительственная и антиправительственная. Объясняя свое желание быть вне «станов» и вместе с тем не отстраняться от наблюдения и критики их, Толстой иронически писал жене о придворных карьеристах: «Те же, которые не служат и живут у себя в деревне и занимаются участью тех, которые вверены им Богом, называются праздношатающимися или вольнодумцами. Им ставят в пример тех полезных людей, которые в Петербурге танцуют, ездят на ученье или являются каждое утро в какую-нибудь канцелярию и пишут там страшную чепуху».
Итогом этих непростых для Толстого и выношенных им мыслей стало программное стихотворение «Двух станов не боец, а только гость случайный...» (1858), в котором Толстой ставит себя вне двух противостоящих друг другу крайних сил - правительства и революционной демократии. Последний стих «Я знамени врага отстаивал бы честь!» связан с книгой «История Англии» Т. Маколея, в которой описывалась жизнь и деятельность английского политика Джорджа Галифакса. «Он,- писал Т. Маколей о Дж. Галифаксе,- всегда смотрел на текущие события не с той точки зрения, с которой они обыкновенно представляются человеку, участвующему в них, а с той, с которой они, по прошествии многих лет, представляются историку-философу... Партия, к которой он принадлежал в данную минуту, была партией, которую он в ту минуту жаловал наименее, потому что она была партией, о которой он в ту минуту имел самое точное понятие. Поэтому он всегда был строг к своим ярым союзникам и всегда был в дружеских отношениях с своими умеренными противниками».
Ценность такой позиции, по мнению Толстого, заключается в неподкупности, в отказе от лести, искательства, подхалимства и славословия («Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,/Пристрастной ревности друзей не в силах снесть...»). Чтобы иметь подлинную независимость суждений, нужно как можно строже относиться к своей партии и нельзя подыгрывать ей, тогда как честному критику из другой партии необходимо быть особенно благодарным. Друзья, курящие нам фимиам, могут оказаться самыми большими врагами, уловляющими нас в свои сети и направляющими по ложному пути, если мы будем потворствовать своим маленьким и большим слабостям.
Идея личной независимости, провозглашенная Толстым, касалась не только борьбы двух главных станов русского общества, но и полемики внутри оппозиционных кругов.
Известно, что революционным демократам и радикальным кругам, разделявшим в целом позиции западничества, противостояли славянофилы. Не будучи бойцом двух станов, Толстой никогда не писал, что он вообще не боец и принципиально избегает общественных схваток. Напротив, как гражданин, он живо откликался на все текущие события. Но и здесь он был независим. В споре западников и славянофилов Толстой лично был на стороне западников, но критиковал и тех и других.
Соглашаясь со славянофилами в их критике высшей бюрократии, Толстой не мог разделять славянофильскую идею национальной замкнутости («И это мы еще хотим повернуться спиной к Европе! Это мы провозглашаем новые начала и смеем говорить о гнилом Западе»). «От славянофильства Хомякова,- писал он,- меня мутит, когда он ставит нас выше Запада по причине нашего православия». Писателю была непонятна и славянофильская проповедь смирения, которое считалось исконным свойством русского народа и национального характера: он, утрируя, сводил высокое смирение славянофилов к рабской покорности и требовал «иного смирения, полезного, которое заключается в признании своего несовершенства, дабы покончить с ним».
Вместе с тем Толстой отвергал и западный буржуазный путь как образец развития России. Европа с ее узкими запросами и унылым практицизмом, оторванная от высших духовных интересов, не вызывала в нем симпатий. В этом смысле характерен его спор с Тургеневым, который восхищался успехами Франции («образец порядка» и демократии). «То, к чему идет Франция,- возражал Толстой,- это господство посредственности... Как вы не понимаете, Иван Сергеевич, что Франция неуклонно идет вниз...» На эти слова Тургенев иронически отвечал, что оба они под словами «подъем» и «упадок» понимают «не то же самое».
Открыто объявляя себя западником, Толстой противопоставлял свою позицию всем современным ему общественным течениям. Западничество Толстого имело свои особые причины и корни.
Толстой воспринял свое время как прямое продолжение позорного «московского периода» русской истории. Если славянофилы идеализировали русскую старину и национальную самобытность, то он исповедовал патриотическое западничество. Истоки его он усматривал в Киевской Руси и в Новгородской республике. Там, по его мнению, образовалось свое, но очень похожее на западное, рыцарство. Оно воплощало высший тип культуры, притом оригинальный и самобытный. Русское рыцарство, аналогичное западному, являлось, согласно Толстому, разумным общественным устройством, обеспечивавшим свободное развитие личности. В нем были сосредоточены и национальные, и европейские начала.
Начиная с монголо-татарского нашествия государственная власть в стране постепенно теряла свои исконно русские и европейские свойства. Нравственный климат в стране оказался испорченным. Отныне каждая политическая идея, даже самая разумная и прогрессивная, является в извращенной и нравственно порочной форме, ибо человеческие отношения, прежде - в Киевской Руси, в Новгородской и Псковской республиках - основанные на взаимной любви, честности и прямоте, держатся на своекорыстии и голом расчете. Развращение нации было довершено уничтожением веча в Новгороде и Пскове. Вече выступало гарантом свободы личности и чести для всех. Его гибель сопровождалась моральным распадом и унижением нации, которые остаются непреодоленными и во времена Толстого. Это моральное падение в дальнейшем только увеличивалось, препятствуя благим начинаниям. Стало быть, в «московский период» нации был нанесен еще один громадный нравственный урон. Вместо того чтобы вернуться к истокам национально-самобытного развития, к эпохе русско-западного рыцарства, русские цари, по мнению Толстого, продолжали нравственную порчу народа. В балладе-притче -«Чужое горе» русский богатырь-витязь никак не может избавиться ни от «татарского горя», ни от горя «Ивана Васильевича».
В противовес современности Толстой славит русскую древность и ее подвижников. В поэме -«Иоанн Дамаскин» герой, проникнутый любовью к Богу, живет в согласии с природой и с людьми. Он с радостью приемлет весь мир - Божье творение:
Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды,
Благословляю я свободу
И голубые небеса!
И хотя он нищ, ему дано знание и дана любовь ко всему на свете, даже к врагам. Он знает цену поэзии («святую силу вдохновенья»), понимает тех, кто ищет истину, и тех, кто «пал» «жертвой мысли благородной». Однако не для них он поет хвалу. Он воздает ее Богу, но не Богу - «сыну побед», осиянному «блеском славы», а Богу бедняков, который
Правды алчущее стадо
К ее источнику ведет.
Не был философом, богословом в полном смысле слова. И сначала я не собирался посвящать целую встречу его религиозно-философским воззрениям. Но все-таки я вижу, что это необходимо. И сегодня мы остановимся на нем - в нашем интересном и непростом путешествии по области, долгое время скрываемой от людей, интересующихся русской религиозной мыслью.
Когда мы с вами говорим о Толстом, то прежде всего имеем в виду писателя, автора романов, повестей, но забываем о том, что он также и мыслитель. Можно ли назвать его крупным мыслителем? Нет, он был крупный человек, он был великий человек. И даже если мы не можем принять его философию, почти каждый из нас благодарен ему за какие-то радостные мгновения, нами испытанные, когда мы читали его повести, его художественные произведения. Мало находится людей, которые вообще не любили всего его творчества.
В разные эпохи нашей собственной жизни Толстой вдруг открывается нам с каких-то новых, неожиданных сторон.
Если это так, то имеем ли мы право рассуждать, как рассуждают некоторые люди: Толстой был гений литературы, а что он там писал что-то скучное по философии и религии - это лучше не затрагивать, и хорошо, что это никогда не включают в собрания сочинений, кроме академического. А академическое - это малодоступное 90-томное собрание, с которым работают в основном специалисты-литературоведы и историки. Поэтому неудивительно, что на протяжении всего периода после смерти Льва Николаевича, особенно в советский период, мало кто серьезно обращал внимание на эту сторону его творческой деятельности.
Но, друзья мои, это великая неблагодарность! Я говорю вам это совершенно искренне. Являясь православным священником, членом той Церкви, которая издала определение, отлучающее Толстого от Церкви, я тем не менее подчеркиваю, что это вовсе не означает, что мы должны быть несправедливы к этому человеку и что мы должны перечеркнуть то, что волновало этого ушедшего из жизни гиганта, может быть, гораздо больше, чем его художественные произведения. Это была его внутренняя жизнь, это было то, что мучило и восторгало его на протяжении всей его долгой жизни.
Те, немногие из вас, кто, возможно, читал его дневники, легко могут убедиться, как рано начал он анализировать свои поступки, как рано он стал задумываться над смыслом жизни, как он думал о смерти, об этических свойствах человеческого бытия и человеческого общества. И оказывается, он не просто писатель, а он действительно некая синтетическая могучая личность.
Когда-то, около 90 лет тому назад, Дмитрий Сергеевич Мережковский написал книгу "Лев Толстой и Достоевский". Он хотел представить Толстого (и справедливо) как полнокровного гиганта, как человека-скалу, как некоего великого язычника; а Достоевского - только как христианина, фанатичного, одухотворенного, спиритуального проповедника духа. Ясновидец духа и ясновидец плоти - любимые антитезы Дмитрия Сергеевича Мережковского. Какое-то зерно истины в них есть. Обычно мы говорим: скорбные глаза Достоевского, мучительная муза Достоевского, мучительный гений Достоевского, страдальческая жизнь. А Толстой - полноводный и полнокровный.
Это ошибка, друзья мои. Ошибка детей, равнодушных к страданиям отцов. Ибо Лев Николаевич Толстой был человеком не менее трагичным, чем Достоевский. И я вам прямо скажу - более трагичным, намного более трагичным. Современники и многие потомки это просмотрели. Я не буду вдаваться в детали. Но вы задумайтесь над тем, что человек, создавший одну из величайших русских национальных эпопей - "Война и мир", выступал против патриотизма. Человек, который написал страстные, бессмертные строки о любви (и в старости писал, вспомните "Воскресение", момент встречи Нехлюдова и Кати, когда они еще молоды. Это пишет старик! А как он пишет!), и этот человек, описавший любовь в ее разных оттенках и аспектах (любовь-восхищение, любовь-страсть), вообще считал брак каким-то недоразумением и в "Крейцеровой сонате" перечеркнул его.
Человек, который большую часть жизни был проповедником евангельской этики, а последние 30 лет жизни посвятил проповеди христианского учения (как он его понимал), оказался в конфликте с христианской Церковью и в конечном счете отлученным от нее. Человек, который проповедовал непротивление, был воинствующим борцом, который набросился с ожесточением, я бы сказал, Степана Разина или Пугачева, на всю культуру, разнося ее в пух и прах. Человек, который стоит в культуре как феномен (его можно сравнить только с Гёте, в Европе), универсальный гений, который, за что бы ни брался - пьесы, публицистика, романы, повести - всюду это мощь! - и этот человек высмеивал искусство, зачеркивал его и в конце концов выступил против своего собрата Шекспира, считая, что Шекспир зря писал свои произведения. Лев Толстой - величайшее явление культуры - был и величайшим врагом культуры.
И наконец, давайте подумаем о личной судьбе его. Достоевский - да, трагедия: в молодости приговорен к расстрелу, трудная семейная жизнь. Но у него была любовь и гармония с Анной Григорьевной. И жил он трудно, но так, как это соответствовало его духу, мысли, стилю его жизни. А Толстой годами терзался тем, что стиль его жизни противоположен тому, что он проповедует, годами восставал против этого - и вынужден был терпеть до конца дней, можно сказать, до своего побега и смертного часа. Человек, который убежал из дома, - фигура, безусловно, глубоко трагическая. И это лишь немногое из того, что можно было назвать. И именно поэтому мы с вами должны с уважением, бережностью подходить к тому, что терзало, и мучило, и превращало жизнь Толстого в трагедию, в драму.
Теперь поставим вопрос о его религиозно-философских воззрениях. Он писал, очень часто повторяя это в разных вещах, что "я только в детстве имел традиционную веру, а с 14 лет я полностью от нее отошел и жил в пустоте, как все мои современники". Конечно, не надо принимать эти слова буквально. Вера у него была. Но это была вера туманная, расплывчатая, типа деизма. Вы знаете, наверно, что вместо креста молодой Толстой носил портрет Жана Жака Руссо. И это не случайно.
Жан Жак Руссо - великая историческая фигура европейского и общечеловеческого масштаба. Он поставил перед людьми вопрос, который до сих пор не снят, вопрос о том, не является ли цивилизация нашим врагом? Не является ли путь назад, к простоте жизни, естественным спасением человечества? Жан Жак говорил об этом в XVIII веке, когда не было ни атомных электростанций, ни отравленных рек, ни той уродливой скученности городов, которая превращает столицы мира в какой-то немыслимый человекоубийственный муравейник. Но уже тогда Руссо, как у нас принято писать в учебниках, гениально предвидел всю эту абракадабру XX века. И Толстой это чувствовал. Чувствовал всеми фибрами своей души и впитал это не только из французской традиции (которая была ему родной, т.к. он был европейцем по образованию), но и из русской традиции.
Вспомните, в чей драма "Цыган" Пушкина. Тот же вопрос руссоизма. Но Пушкин его решил мудро и по-другому, потому что колоссальный инстинкт суперчеловека позволил ему открыть перед нами истину; никуда человек от себя не убежит, ни в какие таборы, ни в какие леса. Пушкин именно на своем Алеко и проделал этот эксперимент - побег от цивилизации. А от греха не убежишь! Грех уйдет с тобой и в дикость.
Однако Толстой (впрочем, как и многие другие писатели) все-таки не мог расстаться с этой мечтой. Она была и будет мечтой человечества, пусть на пятьдесят процентов иллюзорной. Когда она появилась? Три тысячи лет назад. Еще в древности китайские философы говорили, что пора бросить все искусственное и перейти на естественное. Уже античные киники (не циники, это теперь мы их так называем), киники-философы, жили под девизом: "назад, к природе" - и ходили в чем попало, думая, что тем самым они приближаются к природной жизни. А шутники производили название "киники" от слова "кинос" - собака, потому что те вели собачий образ жизни. И до сих пор мы с вами, когда вырываемся из города, невольно испытываем чувство облегчения. В нас живет ностальгия по природе, это в нас существует. Но руссоизм - не решение. Для Толстого это было решением.
"Казаки"... Я не буду напоминать сюжет: вы читали, или в крайнем случае, помните эту вещь. Кто такой Оленин? Это тот же Лев Николаевич, молодой офицер. Куда он стремится? Слиться с природой, вернуться. Марьяна для него - это образ Матери-Природы, Земли. Вернуться к этому миру, этим виноградникам, этим горам и диким животным, за которыми охотится дядя Ерошка, такой же дикий, как и кабаны, которые шастают по зарослям, и к этим горцам, которые стреляют... Куда-то исчезли нравственные нормы, а нравственностью становится закон природы. А потом вдруг выясняется для Оленина, что все это была иллюзия, что не может он назад, не может. И ему это горько, стыдно, жалко. Оленин жалеет, как, вероятно, жалел и Лев Толстой, что пути назад нет, что движение здесь одностороннее.
И вот тогда, задолго до своего духовного кризиса, Лев Толстой начинает искать выход. Он ищет его в труде, в семье, в том, что мы называем счастьем. Но вспомните его тоже раннюю вещь - "Семейное счастье". Мыльный пузырь! Это мрачная вещь. Он воспевает, как настоящий художник, самое дорогое, священное, а потом все это куда-то расплывается, и он хоронит его.
В "Войне и мире", увлеченный великой бессмертной картиной движения истории, Толстой выступает не как человек без веры. Он верит в фатум. Он верит в какую-то таинственную силу, которая неуклонно ведет людей туда, куда они не хотят. Древние стоики говорили: "Судьба ведет согласного. Противящегося Судьба тащит". Вот эта Судьба действует в его произведениях. Как бы мы ни любили "Войну и мир" (я очень люблю эту вещь, перечитывал ее десятки раз), но меня всегда удивляло, как Толстой, такая великая личность, не чувствовал значения личности в истории. Для него Наполеон только пешка, и масса людей действует как муравьи, по неким таинственным законам. И когда Толстой пытается объяснить эти законы, я думаю, вы все согласитесь, те отступления, исторические вставки, кажутся намного слабее, чем сама полнокровная, мощная, многогранная картина совершающихся событий - на поле брани, или в салоне фрейлины, или в одинокой комнате, где сидит один из героев.
Какая там еще вера, кроме таинственного рока. Вера, что возможно слиться с природой? Опять оленинская мечта. Вспомните князя Андрея, когда он внутренне беседует с дубом. Что такое этот дуб, просто старое знакомое дерево? Нет, это одновременно и символ, символ вечной Природы, к которой стремится душа героя.
Поиски Пьера Безухова... Боже, все бессмысленно. Никому из героев Толстого и в голову не приходит найти христианский путь. Почему это так? Потому что лучшие люди XIX века, после катастроф века XVIII, оказались так или иначе отрезаны от великой христианской традиции. От этого трагическим образом пострадали и Церковь, и общество. Последствия этого раскола пришли в XX веке - как грозное событие, едва не разрушившее всю цивилизацию нашей страны.
А где же ищет выход Пьер Безухов? Он идет в масоны. Их обряды (вы помните завязывание глаз и всякие словеса) - что это было? Попытка имитировать Церковь. Общий кризис Христианской Церкви в ХVII-ХVIII веках привел к довольно разрозненной, правда, но повсеместной попытке создать имитацию Церкви на основании простейших догматов: Бог, душа, бессмертие. То есть догматы деизма, который отрицает и откровение, и боговоплощение, и личность Иисуса Христа как откровение Бога на земле, а представляет Его только как учителя и пророка.
Деизм распространился с необычайной силой, и мы знаем, что выдающиеся люди XVIII и начала XIX века примыкали к этим идеям; масонами были и Моцарт, и Лессинг, и Новиков в России, Баженов и многие другие. И герои Толстого также. Не в Церкви он ищет, а в псевдоцеркви, которая вместо священных почти двухтысячелетних символов христианства проводит через систему этих придуманных интеллектуалами... доморощенных символов и обрядов. И, конечно, все это ему очень скоро опостылело, как и Пушкину, который тоже начал с масонства, принял обряды, а потом все это отбросил, как и Карамзин.
А потом - "Анна Каренина". Опять трагедия. Я думаю, что те из вас, кто читал Толстого поглубже, знают, что он хотел изобличить нравственное падение Анны и показать, как вот этот Рок, эта Судьба, этот таинственный Бог, который царит над всем, как Он расправился с грешницей. И поэтому Лев Толстой начал свой роман словами Писания, словами Божьими: "Мне отмщение, и Аз воздам". Эти слова означают призыв Божий к человеку не стремиться к мщению. Ведь до христианства мщение было святым долгом. И иногда этот "святой долг" истреблял целые племена, потому что, если истребили одного, родные должны убить кого-то из этого рода, и так вендетта шла непрерывно, пока иные деревни не становились пустыми, особенно в горах. Так вот, Бог говорит через своего пророка: "Мне отмщение, Я воздаю". Но Толстой истолковал это по-другому: Судьба, то есть Бог, мстит человеку за грех, наказывает.
Толстой рисует историю женщины. И парадокс! Кто из нас не сочувствовал Анне?! Он невольно оказывается на ее стороне, а не на стороне, скажем, ее мужа, которого старался описать объективно. В какие-то моменты мы переживаем вместе с Карениным, особенно тогда, когда он пытался простить Анну: как он трогательно вдруг... оговаривается: "Я так много пелестладар", - говорит он. Вот это косноязычие у надменного сенатора, привыкшего чеканить каждое слово, вдруг показывает, что за его холодной внешностью что-то там бьется, живое сердце бьется. А все-таки симпатии читателя остаются всегда с бедной Анной! Ничего не вышло у Толстого. Логика, внутренняя логика жизни и героини, нить жизни вошла в соприкосновение и столкновение с его замыслом.
Но потом наступает кризис. Я тут прихватил было томик, чтобы зачитать вам, как он пишет об этом кризисе, но не буду. Вы все люди грамотные, сами прочитаете. Ему было тошно. Когда он был в Арзамасе (а это было время его расцвета!), он стал чувствовать, что умирает. Это был ужас! Иные психиатры скажут, что у него был приступ острой депрессии. Так почему же он был? Откуда?
Иные люди говорят: Бога и веру человек открывает в себе в трудные минуты. Пресловутое заявление, что "вера для слабых", что только в неудачах люди приходят в Церковь, опровергается хотя бы вот этим примером. Я знаю таких примеров сотни, но этот пример достаточно яркий и убедительный. Когда Толстой стал искать, наконец, Бога и веру? Когда он стал знаменитым писателем, когда он был уже автором великих романов, которые гремели по всему миру. Когда у него была любимая жена, любящая семья, хор благодарных читателей. В конце концов, он был богатым человеком. Он все имел из того, что сегодня любому современному человеку кажется эталоном счастья. И вдруг в этот момент он остановился.
Об этом Толстой пишет с необычайной искренностью в первой своей религиозно-философской книге, которая называется "Исповедь". Эта книга впоследствии должна была послужить прологом к его тетралогии, то есть к четырехтомному сочинению, название которому Лев Николаевич так и не придумал. К этой тетралогии потом примкнула и пятая часть. Это "Исповедь" как прелюдия; "Исследование догматического богословия"; перевод и толкование четырех Евангелий; "В чем моя вера"; дополнительная книга, называется "Царство Божие внутри нас". Это главная религиозно-философская книга Толстого. Она суммирует его мировоззрение, показывает его в динамике, показывает, каким образом Толстой пришел к этим взглядам.
"Исповедь" - самая волнующая из этих книг. Я должен сразу признаться вам, что читать религиозно-философские произведения Толстого трудно. И не потому, друзья мои, что это возвышенная, усложненная метафизика. И не потому, что это, как у Флоренского, текст, оснащенный какими-то своеобразными словами, обилием иноязычных вставок, ссылок, огромным аппаратом. А потому что, как ни странно, это литература, обладающая безмерно меньшей силой, нежели художественные произведения Толстого. Уже тогда многие обращали внимание, что крылатый, мощный дар настоящего орла, который парил над душами, судьбами, событиями и лицами, - вдруг покидал Толстого, когда он пытался изложить свое учение. И не подумайте, что я говорю это пристрастно, что мне хочется... унизить философские взгляды Толстого. Великого человека нельзя унизить. Но объективно надо говорить то, что есть. И правоту моих слов вы легко можете проверить сами, читая эти книги.
Сейчас готовится к печати томик Толстого, куда войдут именно эти произведения. Не отмахивайтесь, прочтите. Хотя бы часть. Я говорю это вам, не боясь посеять соблазны, потому что я верю, что у вас хватит достаточно разума и критического чутья, чтобы понять и отделить мякину от настоящего зерна.
Иные мои христианские друзья и коллеги говорят, зачем это нужно было издавать? Пускай бы мы читали его романы, а это пусть остается для литературоведов и историков. Так может говорить только тот, кто боится за истину, а за истину бояться не надо. Она сама себя будет отстаивать. И потом, не надоело ли нам цензурное отношение к литературе, мышлению, к искусству, культуре, религии? По-моему, мы сыты этим, у нас достаточно обкарнывали, искажали картину. Зачем же продолжать эту порочную практику! Вот он перед нами - великий человек. Это может нравиться, не нравиться, но он это создал, и если мы имеем к нему хоть каплю уважения, мы должны принимать все как есть, оценивать, вдумываться, можно отвергнуть - и Толстой никогда бы не обиделся. Но цензурные ножницы - вот это и есть оскорбление гения. Оскорбление вообще человеческого достоинства. И унижение культуры.
Итак, наиболее удачная вещь - "Исповедь". Почему? Потому что Толстой не пускается там в длинные, отвлеченные, честно говоря, скучноватые рассуждения, а говорит о своей жизни. Он говорит о том, как она остановилась, что однажды он просто умер. Он замечает вот, я буду иметь столько-то лошадей, у меня будет столько-то земли. А потом что? А что дальше? Ну, я буду самый знаменитый писатель, буду знаменит, как Мольер, как Шекспир. А зачем это? И вот этот страшный, леденящий душу вопрос - он его потряс до глубины, потому что это был вопрос справедливый.
В чем же смысл нашего существования? Вопрос этот надо ставить перед собой. У нас пытались его заглушать. Два-три поколения пронзительными фанфарами заглушали эти вечные вопросы. Но едва только эти фанфары перестали визжать так громко, как вопрос этот встает снова перед каждым. Зачем и почему? Потомки - они тоже смертны. Будущее - совершенно неизвестно, для кого оно? И потом, чем оно лучше настоящего? Зачем все это? Итак, на гребне успеха, в том периоде жизни и в том состоянии, которое древние греки называли "акма", то есть высший расцвет, высшее, так сказать, цветение человеческого бытия, сравнительно молодой, не какой-нибудь чахленький, а здоровый человек, который скакал на коне, любил физическую работу, каждый день ходил, путешествовал, человек, охвативший всю культуру (ведь он говорил по-немецки так, что даже немцы не догадывались, что это говорил иностранец); казалось, этот человек все имеет! И вдруг оказывается - ничего. Все лопнуло как мыльный пузырь. И решительно остановилось. Он сказал: "И я умер". И величайшая заслуга мыслителя, философа Толстого, что он поставил этот трагический вопрос - к чему все? - перед нами во всей его остроте.
Как человек эрудированный, он стал искать в литературе, в истории человеческой мысли: может быть, там есть что-то? Он обращается к науке - оказывается, наука не знает. Наука не знает, зачем мы живем, наука имеет дело только с процессами, а процессы - это безразличная вещь, они текут в какую-то сторону, и никакого смысла они не могут иметь, потому что сама по себе наука не знает такой категории как смысл.
Он обращается к философии, читает древних мудрецов. Но, конечно, читает очень избирательно - вы не забывайте, что это ведь Лев Толстой. Он ищет то, что ему нужно, и он находит. Он открывает Библию, и открывает, конечно, на Экклесиасте, где сказано о том, что нет пользы человеку, который трудится под солнцем, род приходит и род уходит, а земля пребывает вовеки, и ветер кружится и возвращается на свое место, все реки текут в море, и море не переполняется; и все суета сует и погоня за ветром. Он открывает писания индийцев и слышит слова Будды, что все распадается: все то, что состоит из чего-то, разлагается. Мир проносится как мираж. Он обращается к новейшей философии, то есть к философии XIX столетия и, конечно, открывает Артура Шопенгауэра - самого талантливого, я бы сказал, гениального писателя, абсолютного пессимиста, который в своих блестяще написанных книгах утверждает, что мир - это мусор и чем скорее он кончится, тем лучше. И Толстой как бы ограждает себя этой пессимистической философией. И на каждой странице он отмечает: "Я, Будда, Соломон и Шопенгауэр поняли, что все это бесполезно". "Я, Будда, Соломон и Шопенгауэр"... (Соломон - это легендарный автор Экклесиаста).
Наука не помогает... Философия говорит, что все бесполезно. Может быть, вера? А, может быть, все-таки есть смысл, может быть, есть Бог, о котором говорят все поколения? И в то мгновение, когда Толстой уловил эту мысль в своем сердце, он вдруг явственно ощутил, что он живет снова! Жизнь снова вернулась в его душу, в его сознание. Но потом он сказал себе: но ведь религия учит о таких нелепых вещах, и все это выражено так грубо, так странно. И, как только эта мысль возникла, он опять умер. Все стало пустым и холодным. И Толстой делает первый важнейший вывод: вера есть жизнь, без веры человек не живет.
Я сделал несколько выписок из его сочинений. Разумеется, я не буду Вас утомлять, но некоторые слова очень важны. Я прочту выдержку из его (юношеского) дневника, чтобы вы поняли, как давно над ним витала эта мысль. В 1855 году, то есть за четверть века до исхода, духовного кризиса, когда была написана "Исповедь" и другие книги тетралогии, он в дневнике от 5 марта 1855 года пишет: "Разговор о божественном и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. - (Видите, а говорит, никакой веры не имел!) Какая же это мысль? - Мысль эта - основание новой религии, соответствующей развитию человечества: религии Христа, но очищенной от веры и таинственности; религии практической, не обещающей будущего блаженства, но дающей блаженство на земле".
Так, вера - это жизнь, - совершенно правильная аксиома. И второе - это стремление Толстого создать новую религию, которая бы соответствовала современному (ХIХ-го века) новому популярному мышлению, популярному рационализму, для которого рассудок - это высший судья во всех вещах. Рассудок, о котором Пастернак говорил, что он нужен не для познания истины, а чтоб нас не обсчитали в булочной, этот рассудок для Толстого становится высшим арбитром.
Но как же быть все-таки с этой верой-рассудком? Как все это сочетать? И он делает эксперимент, вполне в его духе. Он не нов, этот эксперимент. Давайте вспомним Платона Каратаева. Мне даже стыдно... Когда я вспоминаю героев Толстого, стыдно за мое поколение, потому что все эти "образы" нам в школе так изгадили, что теперь, когда начинаешь обращаться к роману "Война и мир", начинаешь вспоминать ряды парт и бубнение учителей, которые трудились над тем, чтобы привить нам отвращение к русской художественной литературе и ко всей культуре в целом.
Так вот, Платон Каратаев. Он для Толстого - истинный мудрец, в чем-то выше, чем Пьер и князь Андрей. Как же тут быть? Народ-то верит! (Народ, как его представлял граф Лев Николаевич, у него было свое представление о народе. Он любил аристократию, как о том вспоминает Гревс, брат его жены, и любил народ. Средних он не признавал, он не любил купцов, духовенство - все это были люди не его круга. Или аристократы, или народ - огромное такое дитя.)
Толстой начинает как бы честно проделывать следующий опыт. Он внешне приобщается к церковной вере (как иные у нас теперь неоправославные), начинает ходить в храм, хотя не понимает, что там делается; начинает соблюдать посты; ездит по монастырям, по церквам, беседует с архимандритами, епископами; побывал в Оптиной пустыни, беседовал со старцем Амвросием (ныне он причислен к лику святых), раздражен был на него, но все-таки не мог не признать, что этот больной старик дает больше утешения тысячам людей, которые к нему приходят, чем иные здоровые. Но очень скоро эта игра (я употребляю это слово, потому что невольно, по воспоминаниям современников, чувствуется, что это была игра, что Толстой хотел доказать, что все это лишнее, ненужное) окончилась ничем: Толстой отбрасывает церковную веру во имя разума. Что ж, вы думаете, он был философом-рационалистом XVIII века? Да и да Не XIX и не XX, а именно XVIII, с его наивнейшей верой во всеобщую власть здравого смысла - верить в то, что здравый смысл может охватить всю вселенную.
А могло ли богословие того времени удовлетворить интеллектуальную жажду Льва Николаевича? Могло. Уже прошел век Хомякова, Чаадаева, уже появились русские религиозные мыслители - первые ласточки. Толстой был современником Сергея Трубецкого, одного из крупнейших русских мыслителей. Но главное, он был хорошо знаком с Владимиром Соловьевым. Вот уж был действительно рыцарь разума! Но ему разум не помешал быть христианином! Соловьев был универсальным ученым, поэтом, метафизиком, политологом, историком, экзегетом. И ему это нисколько не мешало.
Они встречаются. Опять я должен привести одну замечательную выписку. В присутствии одного очевидца происходила беседа Льва Николаевича с молодым Владимиром Соловьевым. Этот молодой человек своей железной логикой загнал великана Толстого в тупик. "Впервые, - пишет очевидец, - Лев Николаевич не мог ничего возразить. Соловьев как металлическими кольцами сдавливал его". И только скромность Владимира Соловьева стушевала как-то неловкость всей ситуации, когда великий непререкаемый авторитет вынужден был сдаться. Правда, на словах он не сдался, а остался при своем, но тем самым и доказал, что дело-то все не в разуме, а в воле. Потому что он хотел этого. Он хотел упрощенную веру деизма объявить единственной истиной.
Лев Николаевич обращается к Библии. Сначала он восхищается Ветхим Заветом как художественным произведением, потом отбрасывает его. Берет Новый Завет - отбрасывает. Только Евангелие! И тут ему открывается, что Евангелие есть истинное учение. Но не подумайте, что речь идет об учении Иисуса Христа. Толстой настаивает на том, что есть единое всемирное учение (которое одинаково неплохо выражено у Марка Аврелия, Сенеки, Конфуция, Будды, Оливьери, Канта - у кого угодно). Такая туманная, общая вера...
Как ее изложить? Человек сознает себя частью чего-то, что является целым. Это целое мы называем Богом. Он нас послал в этот мир. Бессмертия не существует, потому что личность - это нечто узкое, маленькое. Когда человек умирает, он растворяется в этом целом. Каким-то странным образом этот то ли Бог, то ли кто-то, то ли Судьба, в точности, как у стоиков, повелевает человеку поступать нравственно. И эти рекомендации высшего существа - элементарны, они всегда были даны, через всех учителей, через всех, но особенно - через Христа.
Когда Толстой пытается изложить Евангелие, он не переводит его, он его перекраивает. Боже упаси вас искать Евангелие в книге, которая называется "Перевод Евангелия Толстым". Вот я цитирую дословно, специально выписал это: "Учение Христа, - пишет он, - имеет общечеловеческий смысл (в каком-то смысле верно). Учение Христа имеет простой, ясный, практический смысл для жизни каждого отдельного человека. Этот смысл можно выразить так: Христос учит людей не делать глупостей. В этом состоит самый простой, всем доступный смысл учения Христа. Христос говорит: не сердись, не считай никого ниже себя - это глупо". И так далее. "Будешь сердиться, будешь обижать людей - тебе же будет хуже". Дальше я не буду цитировать. Так же он рассматривает все остальные пункты.
Если бы, друзья мои, Евангелие сводилось к такой элементарной, я бы сказал, утилитарной обоснованной морали (тебе же будет хуже), то оно ничем не отличалось бы от других древних афоризмов. Более того, если бы Лев Николаевич сказал, что есть учение Конфуция, есгь учение стоиков, а есть учение Льва Толстого, - ну что же, оно примкнуло бы к системе нравственных учений. И никакой трагедии не произошло бы. Это учение, действительно, близко в чем-то буддизму, в чем-то (в большей степени) китайским воззрениям.
Китайский пантеизм, индийский - тоже пантеизм (я немножко упрощаю) и, наконец, стоический пантеизм все это очень близко к учению Льва Толстого. Конечно, трудно сказать, какая здесь логика: как может единое безличное начало повелевать человеку что-либо, скажем, повелевать быть добрым. Но Толстой так считал. "Хозяин",- называл он Бога холодным, отчужденным словом.
Итак, Христос на самом деле не внес ничего нового. Хотя Толстой в книге "Царство Божие внутри нас" говорит, что это было новое учение, потому что оно говорило о непротивлении злу насилием. Элементы этого учения были уже в Индии, ничего нового в этом не было. Толстой был не только далек от христианства, но, как говорит Николай Александрович Бердяев, редко кто был так далек от личности Христа, как Толстой. У него было сознание дохристианское, внехристианское. Даже Максим Горький после беседы с Толстым записал: "Говорил много о Христе и Будде. О Христе особенно плохо, сентиментально, фальшиво. Советовал читать буддийский катехизис. О Христе говорил снисходительно, явно не любил его".
Как бы ни относиться к Горькому, он все-таки был человек наблюдательный, и он это верно подметил. Потому что даже пошлый Ренан, который описывает жизнь Иисуса Христа, низводя ее до вульгарного вкуса французского обывателя середины прошлого века, он всегда Христа любил. Даже Ренан! Ничего подобного мы не найдем в книгах Толстого, он всегда пишет о Христе отчужденно и холодно. Главное для него - учение Христа, учение, он это слово повторяет миллион раз на нескольких страницах.
А было ли учение? Младший современник Льва Николаевича, князь Сергеи Николаевич Трубецкой, ректор Московского университета, великий русский мыслитель, до сих пор не оцененный по-настоящему, писал, как бы отвечая на тезис Толстого, что Нагорная проповедь - это все христианство. "Нагорная проповедь - это вовсе не нравственная проповедь. Нравственное учение Христа вытекало из уникального в истории сознания Христова, а Его самосознание было единственным в мире - сознанием тождества божественного и человеческого. Ибо, когда Христос ссылается на слова Писания, Он исправляет их, как Тот, Кто имеет власть, и говорит: "Древними сказано (сказано в Библии) - то-то, то-то и то-то. А Я говорю вам...". И дальше говорит новую заповедь, как Тот, Кто имеет на это право, внутреннее, таинственное, мистическое право, метафизическое право, нравственное право.
Вес это прошло мимо Толстого. Вот почему, когда мы читаем первые слова Евангелия от Иоанна: "В начале было Слово" - Логос, то есть божественная мысль, обращенная к миру, Логос, который все создал... Толстой переводит: "В начале было разумение" - и все исчезает. "Мы видели славу его", - пишет Матфей. Слава - это сияние, таинственное сияние. Толстой ставит там: "учение". Хорошо, что рядом со своим переводом он поставил традиционный перевод и греческий текст. Любой из вас может легко проверить, насколько далеко он отходил от смысла текста.
Впрочем, такой была судьба не только Евангелия. Наверное, некоторым из вас попадалась книга Толстого "Круг чтения". Она содержит изречения десятков учителей всех веков, стран и народов. И когда я, помню, впервые прочел ее, еще будучи совсем школьником, я подумал: что-то они все говорят почти одинаково? Почти нет разницы в том, что говорил Кант, или Оливьери, или Паскаль. Ужасно похоже. И потом, позднее, много лет спустя, когда мне удалось проверить некоторые цитаты, оказалось, что Толстой их спокойно искажал. Ведь он же был творец! Он рубил по живому! Он создавал из этого материала свое. Тут ни при чем ни Сократ, ни Паскаль, ни Евангелие, ни Талмуд, которые он цитирует, а это Лев Николаевич созидает свое здание из обтесанных камней всех учений, которые попадались ему под руку. Поэтому: надо ли читать "Круг чтения"? Надо. Это интересная книга. Но не вздумайте искать там мысли великих людей или изречения подлинных священных книг. Там все начинается Толстым и им кончается.
Что произошло между Толстым и Церковью? Я повторяю, что если бы он просто говорил, что создал новое учение, то никто бы его не осудил. В России были миллионы мусульман, не христиан, - никто их от Церкви не отлучал. Были иудаисты и буддисты, но они не говорили, что они проповедуют христианское учение, а Толстой говорил. Мало того, этот человек, учивший о добре, терпимости, правде, справедливости, уважении к человеку, человек, который учил, что в каждой религии есть своя истина, делал только одно исключение, для одной только религии - для христианства, как оно открыто Церковью. Здесь он был беспощаден, и ярость его не знала границ! Грубейшие кощунства, которые оскорбляли чувства бесчисленного количества людей, срывались с уст и пера этого непротивленца. И притом, все это происходило под припев: вот это истинное христианство, а Церковь его искажает.
Более того, вместе с Церковью он нападал на всю современную цивилизацию. Он выбрасывал за борт все: не только искусство, но и судопроизводство, законы. Якобы он это вычитал в Евангелии. Христос говорит: "Не судите", то есть не делайте себя нравственными судьями ошибок и поступков других людей. Ибо "кто из вас без греха, - спрашивает Христос, - пусть первый бросит камень". Это понятно, это естественно, это глубоко справедливо; но какое это отношение имеет к юриспруденции, к законам, которых должно придерживаться общество? Толстой выбрасывает за борт и армию, и суд, и Церковь. Правда в том, что он выбрасывает клятву, с этим я совершенно согласен, Христос действительно недвусмысленно запретил клясться именем Бога. Он говорил: "Да будет да - да, нет - нет". Но это уже вопрос второстепенный, не существенный.
И, наконец, непротивление злу насилием... Что хотел сказать наш Господь? Он хотел сказать, что зло человеческое, которому мы сопротивляемся, употребляя тоже зло, в конце концов не будет побеждено. Побеждает в итоге только добро. И когда Христос изгонял бичом торгующих из храма, Он не имел в виду, что этим Он вразумил торговцев, - нет: Он просто их убрал оттуда. Апостол Павел, точно выражая мысль Иисуса Христа, говорил: "Не будь побеждаем злом, но побеждай зло добром".
Это не имеет отношения к юриспруденции. Христос говорит об умении прощать, и если Вам нанесли тяжелый урон, если (я приведу экстремальный случай) убили близкого Вам человека, и Вы, проявив какое-то сверхчеловеческое благородство, поняли, в чем там дело, и простили - Вы на высоте. Но закон не может простить. Закон только тем нравственно и силен, что он следует своей букве. Между личной этикой, между личной нравственностью и нравственностью общественной пока тождества существовать не может. И в третьем тысячелетии, и, может, в четвертом - не будет существовать. Потому что мы, люди, - духовные существа, и у нас особая жизнь. А общество еще наполовину живет по природным законам борьбы за существование. И общество обязано изолировать убийцу и бороться с этим механическими способами. И воображать, что это можно слить воедино, - значит питаться иллюзиями.
Если внимательно читать Евангелие, то можно заметить, что Христос никогда не говорил, что социальные, законные средства пресечения зла не нужны. Он просто говорил о том, что так зло не может быть искоренено никогда. И в самом деле, тюрьмы существуют... тысячи лет (я не могу вам сказать, когда была построена первая тюрьма, но в Древнем Египте, в третьем тысячелетии до нашей эры, они уже были). И что же, улучшилась ли нравственность человечества от этого, за эти тысячи лет? Нет. Но это вовсе не значит, что закон не должен действовать. Конечно, закон должен приближаться к гуманным принципам, безусловно, все-таки это два полюса, которые еще далеко не сошлись.
Что же, анархический взгляд Толстого на общество, на Церковь, на все структуры человечества - мы должны все это выбросить и считать глубоким заблуждением гения? Черным, нелепым пятном на его прекрасной душе и жизни? И тут я вам скажу - нет. Нет и нет. Церковь обязана была засвидетельствовать, что Толстой проповедует не христианское учение, а собственное. Отсюда постановление Синода, о котором вы все знаете.
Некоторые из вас, наверное, читали рассказ Куприна "Анафема", как бедный дьякон должен был кричать в храме "анафема!" Льву Толстому, но вместо этого бедняга вскричал. "Многая лета!" Даже фильм такой был очень давно. Это все выдумки! Никакой анафемы не провозглашалось. Было определение Синода - небольшой текст на две печатных страницы, где было сказано, что граф Лев Николаевич в гордыне своей поносит Церковь, христианскую веру, выдавая это за истинное учение, и Церковь больше не считает его своим членом. В ответе Синоду Толстой подтверждает правоту Синода. Он говорит: да, действительно я отрекся от Церкви, которая называет себя православной, действительно, я не являюсь ее членом.
Епископ Сергий Старогородский (который через сорок лет стал Патриархом Москвы и Всея Руси) говорил о том, что не надо было его отлучать: он же сам своим учением стоял уже вне Церкви. Спровоцировал весь этот скандал Победоносцев, человек очень противоречивый, сложный. Он нашептывал (скажем так) Александру III, чтобы тот действовал против Толстого. Александр III, имея личные добрые отношения с Софьей Андреевной, не хотел скандала, но Николай II, будучи учеником Победоносцева (Победоносцев читал ему лекции), на это пошел.
Я не уверен, что сама форма и вообще все это было очень удачно. Но Церковь обязана была публично, открыто и честно засвидетельствовать, что это учение - не евангельское, не ее учение, учение не христианское, как его понимают не только православные, но и католики, лютеране и другие протестанты. Любого баптиста спросите, если он откроет толстовское Евангелие, он увидит, что это совсем не то Евангелие. Даже те протестанты, которые считали Христа просто гениальным человеком, пророком, открывшим Бога, они все-таки относились к личности Христа, как к уникальному явлению. Для Толстого Христос не был уникальным.
Я подвожу итог. Что же, нам все это не нужно? Нет, нужно. И было нужно тогда. Потому что в своей борьбе Толстой поставил перед совестью общества, которое считало себя христианским, самые острые проблемы: голод, проституция, нищета, угнетение... Человек, который написал "После бала", - разве он не был христианином? Человек, который написал многие страницы "Войны и мира" с глубоким духовным проникновением в религиозную жизнь людей; человек, который писал: "Не могу молчать!" - был истинным христианином. Он был совестью страны и совестью мира. И поэтому Россия, независимо от литературных произведений Толстого, должна была гордиться таким человеком, как сейчас должна гордиться Сахаровым. Потому что он выступал отчаянно смело против установившихся беззаконий, унижений человеческого достоинства, против того, что царило в обществе.
Конечно, вы скажете, тогда было не то, что теперь. Да, конечно. Конечно, тогда было гораздо меньше беззаконий, чем в наши дни. Но и Толстой зато уцелел, а попробовал бы он говорить в 1937! Я думаю, он бы вообще не дожил до 1937 года. Если бы он был моложе на полвека, он бы не дожил, его выгнали бы из страны или уничтожили еще в первой четверти нашего столетия. Я думаю, вы все согласитесь, что так и было бы.
Человек, который бросал вызов социальному злу общества, человек, который говорил правду о положении вещей (пусть он заблуждался в каких-то вопросах), был смелым человеком. И всегда, когда я думаю о Толстом, мне вспоминаются проникновенные слова Анатолия Кони, публициста, адвоката, знавшего многих знаменитых людей своего времени. Он писал так: пустыня вечером кажется мертвой, но вдруг раздается рев льва, выходит на охоту лев, и пустыня оживает; какие-то ночные птицы кричат, какие-то звери откликаются ему, и оживает пустыня. Вот так в пустыне пошлой, однообразной, гнетущей жизни раздавался голос Льва Толстого, и он будил людей.
В заключение добавлю: Сергей Николаевич Булгаков (экономист, философ, впоследствии протоиерей и знаменитый богослов, умерший в эмиграции) писал, что хотя и был отлучен Толстой от Церкви, но есть какая-то церковная связь с ним. Потому что слишком много было в нем правдоискания, слишком много было в нем того, что отзывалось на самые большие проблемы человечества. И мы верим, что не только на земле, но и в вечности он не полностью оторван от нас.
